1.
Зима и утро. Кенигсберг,
задрав готические ноги,
лежит у моря, одинок и
хандрою мучим. Прусский берег
в тумане. С тоской в душе
я, круглый двоечник в науке
любви, натягиваю брюки,
спиной к лежащей в неглиже
ищу носки и через дверь
плетусь на воздух. Утром рано
не то что кухню ресторана -
себя не отыскать, и хмель
звенит под кумполом. За сим
заглянем в кухню прусских зим.

2.
Итак - зима. А снега нет.
В такое время (местный климат)
в Природе наступает климакс,
как врач сказал бы. А поэт,
бутыль откупорив вина,
окрестный мир сравнил бы с девкой,
что оголяется с издевкой,
но остается холодна
и равнодушна. Поутру
на остановках бабы сонно
клюют носами смесь озона
с углем, спят дети на ветру,
и грязь пооджаль и вблизи -
точь-в-точь - сокровища Руси.

3.
Квартал “Дворянское гнездо”.
Каштаны голые и гнезда
ворон (взамен дворян). С помоста
взирает мент на город. До
войны последней здесь гулял
ученый кот, эрцгерцог, Цахес,
философ видел в небесах, из
окна гостиной, в окуляр,
звезду Творца, скрипела дверь
на стук усатого капрала,
служанка стлала покрывало
для томной фройлен... А теперь
ворона дремлет на трубе
...кхе-кхе... напротив КГБ.

4.
Торговый порт, где имярек
впадает в море. Древний Прегель
перед дилеммой: прусский брег иль
это уже не прусский брег?
Бог весь (хотя, при чем тут Бог?)
В порту, вестимо, краны, шлюпки,
суда под флагом, чайки, утки
и чей-то - на волнах - сапог.
На пирсах - залежи угля.
Блюдя лицо родного флота,
матрос кричит матросу что-то,
что начинается на “бля”,
и, словно в Ад - поэт-братан,
по трапу сходит капитан.

5.
Руины готики. Собор
философа. Надгробъе. Дата.
Мост, по которому когда-то
сюда спешил церковный хор,
вняв устремленьям прихожан,
взлетел на воздух - в те пределы,
куда ступить не смеет тело
без провожатого. А жаль.
(Взлететь туда бы самому,
да крикнуть сверху...) А пока что,
вот некий парусник, чья мачта -
как то распятие. К нему
двенадцать месяцев подряд
луны прикован скорбный взгляд.

6.
У Биржи. Старый нувориш
с лицом вареного омара,
открывши дверцу “ягуара”,
кряхтит: “Омары, говоришь?”,
и ставит трость на тротуар.
Швейцар с улыбкой доброхота
сверкает золотом у входа,
поскольку бедность не товар,
но дочь побочная труда
и капиталла. Эх, впитала
страна идеи капитала
в свои кровя! Но мне туда,
где золотой телец взращен,
вход, к сожаленью, запрещен.

7.
На высоте одной версты
над морем. День. Парящий в небе
поэт, забывший не о хлебе
насущном, но о быте. Ты,
смахнув слезу, стоишь внизу.
Гляди: теперь в небесной чаще,
чем, скажем, муху на носу
у, скажем, тещи вашей. Всяк
бывает в жизни. Для примера -
сейчас парящий в небе: вера
без денег в кайф, и я, босяк,
на мир взираю с высока
высокой башни языка.

8.
Морской курорт. Пустынный пляж,
клочки газет, нога шезлонга,
насквозь продрогшая болонка,
с тоской глядящая на Аш-
два-О соленое. Пальто
едва спасает от Борея,
и небо, насморком болея,
чихает сверху на плато
из туч январских. Ни души.
Лишь море - древнее, живое
чудовище - с протяжным воем
вгрызается в скелет баржи,
чей экипаж, видать, давно,
крестясь, отправился на дно.

9.
Снег. Исторический музей
и снег. На взгляд Наполеона,
зима была во время оно
конца началом. Ротозей
гуляет средь чугунных лиц
друзей князей со всей планеты,
газет времен вина кометы,
знамен, видавших Аустерлиц,
и чешет репу: коль Тильзит
отвел с короны русской тучу,
на кой в Потсдаме поднял бучу
за Польщу горец, паразит?
Знать, власти нынешней мала
корона прусского орла.

10.
В кофейне. Вечером. В дыму
три тени шепчутся на фене,
ит мухи за окном кофейни
белеют в воздухе. Тому,
кто скрылся в этих рубежах
от грохота и лязга мира,
перо, бумага и чернила -
всегда услада, коль в ушах
Камены пение. Глагол
всегда в цене. Тем паче - ныне.
И я, любитель старины, не
взирая на эпохи гул,
тяну кагор в окне - по мне,
он чудодейственнен. Вполне.

11.
Аптека. Улица. И ночь.
Окно, завешенное шторой.
И силуэт в окно, который,
взглянув на снег, уходит прочь
вглубь комнаты. И гасит свет.
Кладет на стул рубашки сына
и ставит медленно часы на
пять лет назад - туда, где нет
зимы, обид взаимных, снов
несбывшихся, дитя в утробе,
где двое ночью - цифры дроби
между чертой двух животов -
сплелись, грядущему назло,
и неразделимое число.

12.
Под утро. В комнате. Когда б
чирикать было б мне лень, я -
я б начинал стиха творенье,
с любого слова. Жаль, года
не те. Тому назад лет пять...
Светает. Земляное мясо
блестит на солнце, и Земля со
своей оси ни вбок, ни вспять,
твержу, не сдвинется. Взгляни:
зима кончается, и некто,
идущий с лирой вдоль проспекта,
поет о том, что в эти дни
неплохо б на звезде
сложить стихи. Вообще - везде.

<i>Набрано по автографу Ужгина Кирбаеву
“Тезка! Все могло быть хуже. Не унывая.
22.11.92 г.” Из архива семьи Кирбаевых.
</i>